[indent] Обычно Стерджис свои дни рождения не праздновал.
[indent] Дед в детстве его не слишком баловал; воспитатели в приюте – и подавно. Едва ли хоть кто-то там придавал значение такой вещи, как день рождения. Но вот стоило ему об этом обмолвиться в Хогвартсе перед своими друзьями – и они немедленно подняли страшную суету, попутно обвиняя Стерджиса в том, что он не предупредил их заранее и они не смогли подготовить хорошие подарки для него.
[indent] Стоило ли говорить, что в тот момент для него лучшим подарком была одна лишь только подобная реакция?.. А большего Стерджис желать и не смел.
[indent] Ему хватало того, что для празднования его дня рождения они выбирались в Хогсмид и пили там сливочное пиво. Ему нравилось смотреть на то, как Бенджи с трудом давил улыбку, когда он разворачивал упаковочную бумагу, в которую был завёрнут его подарок. Нравилось, когда Дафна нежно целовала его в щёку, поздравляя его с праздником.
[indent] Но, объективно говоря, это всегда был именно их праздник. Не Стерджиса.
[indent] Потому что как только их двоих не стало, он вернулся к своему прежнему ритму жизни. И день рождения вновь стал самым обычным днём, в который он занимался своими самыми обычными делами. Деятельность на благо оппозиции, желание отомстить за своих близких, не утихающая злоба, теплящаяся на дне души, вносили изрядное разнообразие в его унылые будни, и только это, пожалуй, не давало Стерджису ни малейшей возможности лечь и уставиться в пустоту. Забить на всё, что можно и нельзя. Он знал, что очень многие из бывших орденцев оказались сломлены тяжёлыми потерями во время восстания – он и сам чувствовал, как что-то внутри него надломилось. Как будто что-то отмерло – без права на возрождение.
[indent] Февраль заявляет о себе холодными ветрами, тяжёлым свинцовым небом и мелким влажным снегом, который едва ли успевает долететь до брусчатки. Стерджису сегодня уже двадцать шесть – страшное число, до которого он никогда не рассчитывал дожить. Ему казалось, что он умрёт в восемь – когда дед доберётся до него и убьёт, застрелит из ружья, как неосторожного мелкого грызуна. А может, чуть позже – когда жизнь в приюте настолько его доконает, что он сам, в возрасте одиннадцати лет, накинет себе петлю на шею или выбросится из окна. Или ещё позже – когда однажды не сдержится и попадёт в Азкабан за колдовство вне школы. Или уже во время стажировки в аврорате. Или в бою с Пожирателями Смерти – из всех воображаемых смертей эта, пожалуй, была самой предпочтительной. Умереть героем практически почётно.
[indent] Он никогда не рассчитывал на то, что сможет пережить своих друзей – и именно это произошло.
[indent] Он натягивает капюшон мантии на самые глаза, чтобы никто не видел его лица. Трансгрессирует к порогу поместья Хельги Фенвик – когда-то давно Бенджи приглашал их с Дафной провести там рождественские каникулы, и это было лучшее Рождество в его жизни. И позже он ещё несколько раз навещал миссис Фенвик – пусть и значительно реже, чем в школьные годы. Приходил к ней вместе с Дафной, уже будучи супругами.
[indent] Приходил к ней после того, как Дафны не стало.
[indent] Приходит сейчас – потому что его день рождения это праздник для друзей. Даже если их давно нет.
Правда, кое-что в поведении миссис Фенвик не может не насторожить Стерджиса. Обычно радушная, всегда добрая к нему, сегодня она как-то подозрительно суетлива и как будто изо всех сил старается не пустить его на порог дома. Стердж бросает в её сторону быстрый взгляд, поджимает губы, кивает, всем своим видом выражая понимание, и отступает. Дверь захлопывается прямо у него перед носом, и он, выждав несколько минут, которых обычно хватало для перемещения, направляется в сторону фамильного кладбища Булстроудов – как зверь, почуявший кровь и не способный успокоиться, пока не отыщет её источник.
[indent] Алохоморой вскрывает калитку и проходит в припорошённый февральским снегом дворик – чтобы увидеть там фигуру, от одного только вида которой внутри всё переворачивается и на секунду кажется, что земля уходит из-под ног.
[indent] Стерджис застывает на месте на несколько секунд.
[indent] – Ты!.. – вскрикивает он, и собственный голос звучит таким далёким, надтреснутым, что аж сердце сжимается.
[indent] Беда в том, что у него давно не осталось ни боли, ни сожаления, ни скорби – всё, абсолютно всё пожгла глухая, кипящая ненависть, и только за её счёт Стерджис продолжает жить дальше.
[indent] – Какого чёрта, – свистящим шёпотом произносит он, кидаясь в сторону фигуры, хватая её за горло и с силой вдавливая затылок в высокую каменную стену ограды.
[indent] Держит крепко – так, чтобы Бенджи смотрел ему прямо в глаза и не смел отвернуться.

Говорят, что если у вас открытый перелом, то приложить на повреждение подорожник не поможет, что есть более эффективные методы поставить кость на её законное место. Наверное, все эти умные взрослые были правы, но Роан не признавал авторитеты, просто потому, что у него никогда не было семьи и того человека, которого он бы слушал. Как только магия в его крови пробудилась ведьмак словно оторвался от тех в ком была его кровь до этого. Очень сложно обсуждать свою жизнь, когда ты девять месяцев не видишь свою семью, до этого у него хотя бы бабушка с дедушкой были. Если бы у него был отец, старший брат, а может и мать, то определенно Харконнен бы половины неправильных поступков в своей жизни не сделал. Все что было у этого парня с львиной копной волос — общество бедствующих волшебников, что помогали ему собираться в школу, получать какие-то гранты и финансирование. Протей то получал деньги от них, то был на их вечерах не более чем мартышкой, которую даже размещали в статьях о удачной работе общества. Этот парень, что только пару месяцев как выпустился из школы и своих то денег толком не имел, как и собственной недвижимости. На его мести можно было бы стать озлобленным и завидным, но он радовался и мантии, что кто-то ему передал и званному ужину с друзьями, где можно было вкусный алкоголь попить. Он устроился на подработку через три дня как окончил школу, все лишь у виска покрутили.

Романтика поездов была до этого для него связана со школой, а теперь будет навсегда принадлежать им двоим, волшебник бы этого очень хотел. Когда они добирались до их места обитания он тратил деньги, что умудрялся заработать то там, то здесь еще в Хогсмите или у своих более удачливых в плане родословной друзей ведьмак удивлял их магловскими играми и ножички и прочее не очень лицеприятное, что делали его ровесники. Так у него появился свой небольшой капитал. Как и смерть бабушки и дедушки сделали его чуть богаче в мире магглов, поэтому он с легкостью мог пользоваться магловскими деньгами, легче чем галлеонами. Сейчас Роан очень жалел, что не научился водить машину, потому что ему нравилось как развеваются на ветру волосы Флоренс и если бы они вдвоем путешествовали это было бы романтичнее, наверное. Аромат карамели и его хвойный. Их пальцы вместе под болтовню новоявленного родственника. Они все пытались приклеить подорожник, но теперь молчания между ними больше, а взглядов меньше. Расстраиваться было рано, ведь они оба верили, что эту вазу модно собрать из осколков. Они оба верили, что такая сильная любовь — все победит, но их любовь сейчас была больше похожа на пулю, что застряла в его голове и мешала даже нормально спать, истощала его.

Пейзаж за открытым окном приятных, воздух необычный. Первое о чем думает он это о том как бы было круто полетать на метлах тут в горах и полях, но они не взяли метла. Они вообще кроме друг друга в это бегство почти ничего не взяли, вот только раньше это было и не нужно. Она вытягивает его из машины и из разговора про квиддич в котором Протей с легкостью утонул так, что даже сам не заметил. То что британец на самом деле родился в Германии и часть немецкого он смутно улавливал, ведь его дедушка с бабушкой были немцами волшебник старается не выдавать, чтобы Аугуст чувствовал себя нормально, чтобы не стал расспрашивать про семью, но Роана и фамилия выдаёт. Роан уже спрашивал по поводу какие успех у стажеров важны для игры в основе на что обращать внимание, кто принимает решение. Его мозг не останавливался ведьмак все разрабатывал стратегию и пускай названия команд не звучали, не произносились молодым выпускником, но дядя Флоренс отвечал охотно. Словно между ними было напряжения меньше, чем с его собственной девушкой. Харконнен был все еще настроен оптимистично, они отдохнут, побудут вместе и все вернется на свои круги и орбиту. Роан рукой машет, исчезает за своей блондинкой и тоже вздыхает, словно не наговорился. Дорога его измотала, но выпускник рейвенкло не подает виду, выносливость это его сильная сторона.

Она разрывает тишину и все физические границы первая, несмотря на то, что у него в руке их вещи, что они успели вытащить из машины. Ему определенно нравится слышать как она произносит его имя, но больше Протей любил её смех. — Конечно. — он выслушивает и не перебивает, оставляет спокойный поцелуй у нее на лбу и удобнее сумки берет в две руки. Они впервые за долгое время не контактируют руками. Харконнен чувствует, что стоит их телам расцепиться как вся эта шаткая конструкция полетит к чертям, но еще не профессиональный игрок в квиддич привык рисковать. Он не отодвигает губы от ее лба и почти в лоб её как молитву произносит: — Я тебя люблю, Фло. — парень хочет добавить, что этого не меняется ни от клубов, ни от расстояния, ни от чистоты крови. Это его аксиома, теорема, его правило. Вот только отношения это чувства двоих и он наблюдал как именно его девушка переживает. Протей кладет подбородок на ее плечо и выдыхает куда-то в ключицу.

— Давай поедим и примем душ. — Он растягивается в улыбке, поднимает голову так, что волосы опять похожи на полный кошмар. Подмигивает своей красивой блондинке и нагло глазами бегает по ее фигуре. — Я обещал, блюстителю поместья, что не в одной ванной, но если тут есть озеро, но я могу просто забыть одеться. ведь это не поместье. — Он обходит мимо Морган в сторону дома, открывает первую дверь и ставит сумки, волшебник плавно оборачивается к девушке. — Или сначала экскурсия по местам где ты выросла такой красавицей? — Обувь становится первым что он снимает, ветровка вторым. Роан остается в бежевой футболке и джинсах и проходит внутрь поместья осматривая особенно фотографии и портреты на стенах. Волшебник поднимает ворот футболки к носу, чтобы убедиться, что еще не начал вонять, как выброшенный пес, но от его вещей и волос все еще пахло — ей. Карамелью. Он улыбается. Наверное поэтому Аугуст предупредил их, потому что у них уже даже запахи смешались. — Чур готовлю я. — почти мурчит он в такт своему желудку, что издает такие громкие звуки, что они словно по всему поместью разлетаются. Роан указывает на один портрет там девочка с щербинкой между передних зубов и в отличии от Флоренс у нее непривычно короткие волосы, но что-то знакомое в ней есть. Британец ближе наклоняется. — Это что ты?

Поговорить.

Амикус улыбается так, что сводит скулы: поговорить — это отлично, это замечательно, чего ж не поговорить. Погода, политика, мода или музыка?

Китти-Катерина выбирает политику. Зачитывает вопрос, будто с карточки. Бодро тарабанит: ничего не брала, ничего не знает, не состояла, не привлекалась, можно выйти?

Так и спрашивает, почти буквально, словно на уроке английской литературы, когда Мора уже закончили, а Бэкона еще не начали.

— Конечно, — он цепляет соседний стул и закидывает на него ноги в тяжелых ботинках, поправляет небрежную шнуровку — по выдранным люверсам и потрепанной коже можно считать возраст, как по годовым кольцам.
И привычки прежнего владельца.

— Мы же не звери, Китти, — смеется Амикус, поглядывая на нее почти укоризненно.
Какие могут быть сомнения, она ведь и правда ничего не знает.
(кроме его имени)
Да и не делала ничего.
(кроме копий засекреченных отчетов)

Просто скажут аврорату, что оригиналы на месте, вот и нечего волноваться.
В Визенгамоте потом повторят. Там тоже, по слухам, работают очень понимающие ребята.

Она смотрит на него по-прежнему настороженно. Амикус закатывает глаза — эти русские совершенно не умеют улыбаться; и если чудовищный акцент еще можно пережить, то их физиономии уже за гранью.
(видел однажды издалека советскую делегацию, страшное было зрелище)

— Это все останется между нами, — заговорщически обещает Кэрроу.
Взаимовыгодное молчание с легким флером шантажа — оба смогут спать спокойно, зная чужой секрет. Китти-Катерина продолжит работать в своем Министерстве, а он ко вторнику запытает до смерти какую-нибудь грязнокровку. При случайных встречах будут делать вид, что незнакомы.

Ну или как еще она себе это представляет.

— Есть только одна небольшая проблема, — шепот плохо сочетается с кошмарным скрежетом, с которым Амикус придвигает поближе к Китти свой стул. На них недовольно оборачиваются: продуваемая всеми ветрами терраса почти пуста, но любителям свежего воздуха такое соседство, очевидно, не нравится.

— Видишь ли, Китти... — он кладет руку ей на плечи, встряхивая, как куклу. Говорит теперь совсем тихо и на ухо, не обращая внимания на то, как она цепенеет.
— Я не очень-то люблю сюрпризы. Особенно неприятные.

Амикус смотрит поверх ее плеча — на нервного мальчишку лет двадцати трех, который почти что справился с задачей затеряться среди обычных унылых лондонцев.
Стажер. Юное, наверняка амбициозное дарование.

— Как думаешь, это можно назвать неприятным сюрпризом? Или совпадением? Или ты забыла рассказать про пылкого поклонника, а я все неправильно понял? — еле слышно выдыхает Кэрроу, стискивая пальцы чуть выше ее ключицы.

— А? — говорю. — Нет, нет, конечно, — встряхиваю запястье, чтобы свериться с наручными часами. Рег не опоздал, и без этого знаю. — Привет.
Мы стоим, смотрим друг друга, и нам обоим неловко. После школы как будто бы прошла целая вечность, и теперь время, не разделенное вместе, давит. Меня размазывает по асфальту тяжесть этих дней, недосказанность в письмах, а теперь ещё и быстрое рукопожатие. Меня размазывает, но вместе с тем для меня ничего не изменилось.
Как и прежде, я люблю его.
Чуть прищуриваюсь – солнце светит в глаза, – а после ставлю руку козырьком, чтобы разглядеть его, чтобы не упустить ни малейшего изменения, не потерять из вида только появившиеся черты. Рег выглядит уставшим; ресницы отбрасывают на щеки охристые тени, когда он моргает; губы сухие и обветренные, теплые от лучей солнца, которые скользят по его лицу, которые окрашивают слишком белую кожу оттенками жёлтого и оранжевого. В этих облачках строительной пыли, в густом загазованном машинами воздухе он выглядит чуждым. Это не его мир, – понимаю явно.
— Выпьем что-нибудь, — говорю и тоже кладу руку на плечо. Не могу отказать себе в желании коснуться его. — Расскажешь как ты, — улыбаюсь, — как родители, как... — хочу сказать Сириус, потому что по-прежнему связываю их в собственных мыслях, — как дела в Министерстве, — заканчиваю. — Расскажешь мне все, Рег, ладно? — Я неловко сжимаю его плечо пальцами, а после отстраняюсь. — На той стороне улицы, — указываю ему рукой через дорогу, — есть не неплохой бар. Возьмём по пиву, да?
Это второй раз, когда я попадаю в маггловский Лондон. До этого я был здесь с отцом. Мы ходили в Министерство, и он показывал мне свой отдел, объяснял важность своей работы и доказывал, что без него магический мир рухнет. Мне-то всего лишь надо забрать документы и передать их в Гринготтс, а я, получается, ещё раз убедился, что мой отец самодовольный идиот.
Только в этот день случилось кое-что по-настоящему особенное: я узнал один из секретов самодовольного идиота.
Мы не были близки с отцом – никогда не были, – и, видно, чувство вино из-за этого подтачивало его изо дня в день. Мы не были близки, и я полагаю, он считал, что упускает нечто важное в моем воспитании, что я слишком сильно привязан к матери, а связь это для семнадцатилетнего юноши выглядит почти порочной. Мы не были близки, поэтому, когда он сказал – Барти, зайдём в бар через дорогу и выпьем пива, – я выронил из рук необходимые для Гринготтса документы.
Я не знаю, часто ли он захаживал туда, посещал ли другие маггловские заведения (чуть ниже по улице есть стриптиз-клуб, завуалированный под бар), спешил ли вообще домой, имея все эти удовольствия в своем распоряжении. Я вообще не знаю о нем ничего.
Тем не менее, бутылка пива не спасла наших отношений, взрослого разговора не состоялось. Он пытался расспросить, была ли у меня девушка, не хочу ли я связать себя браком с кем-нибудь, а может... Барти Крауч-старший положил руку мне на плечо и, глядя в глаза, предложил мне переспать с кем-нибудь прямо сейчас. Он найдет – там ведь стриптиз ниже по улице, – он подождёт, пока я справлюсь. Пиво показалось мне горьким, в висках застучало, и больше всего мне захотелось уйти.
Отец сразу сконфузился, расплатился, и мы отправились домой, больше не вспоминая об этом разговоре.
Мне кажется, тогда он понял, что со мной что-то не так, что обычные парни не отказываются от подобного.
Это нормально, — сказала он мне тогда же, — Барти, ты скоро станешь мужем и отцом, должен же ты...
Если бы я выпил чуть больше, если бы был посмелее, то сказал бы, что давно разобрался, как работает то, что у меня в штанах. Только вы не по адресу, извините и пока.
Крауч-старший заметил, что раздавил меня окончательно и махнул рукой.
Полное разочарование, кончено.
Вспоминаю об этом, пока мы с Регом переходим дорогу по подземному переходу, пока разглядываем грязный с граффити кафель, пока обходим женщин на громких и высоких каблуках, пока избегаем столкновений с мужчинами в дорогих костюмах. Мы оба словно сбежали с уроков, но я думаю, там нам нальют не только пива. По крайней мере, отцу моему бармен и слова не сказал. Может, этот бар специально для магов.
— Если ты голоден, можно будет взять что-то из еды, — говорю, когда мы вновь на улице, еле перекриваю гудки машин. — Не знаю, картошка фри или... Ты тут никогда не был?
Я хватаю липкую ручку и, потянув на себя, открываю дверь. Облака густого дыма вьются под потолком, несколько мужчин сидят в углу, но у стойки все места свободны.
Я нервно сглатываю, киваю Регу, чтобы тот прошел первым.
— Я был здесь с отцом однажды, — хочу будто оправдать себя. — Здесь нормально.
Может, и нормально. Только не для вчерашнего школьника. Только не для министерского работника.

[indent] Кровь шумит в ушах, заглушая все прочие звуки – даже голос Бенджи Стерджис не слышит, а скорее ощущает дёрганной вибрацией горло под крепко сомкнутой ладонью. Он живой, более чем: лицо бледное, в глазах стоят слёзы – Стерджис, не отдавая себе в том отчёта, держит крепко, на грани удушения. Он мог бы свернуть старому другу шею, не моргнув и глазом. Он мог бы придушить его в считанные секунды, и Бенджи так бы и повис в его хватке, на этот раз заснув вечным сном, умерев окончательно и безвозвратно, без права на возвращение назад, в мир живых.
[indent] Он понимает, что Бенджи говорит с ним – не понимает, что именно пытается сказать. Воскрешает в памяти события тех дней, когда всё было совсем иначе: Дафна жива, им едва-едва исполнилось по восемнадцать лет и они вовсю строят планы о своей дальнейшей жизни за пределами Хогвартса. Стерджис после школы фактически оставался полностью предоставлен самому себе: у него не было дома, куда он мог бы вернуться и где хоть кто-нибудь ждал бы его, не было семьи, у которой можно было бы попросить помощи, так что, помимо подготовки к экзаменам, ему пришлось озаботиться и вопросом того, где и как жить дальше. И не ему одному: Дафна предполагала, что новость о её свадьбе с маглорождённым родню не особо обрадует, и именно так всё получилось. Но по крайней мере они были вместе: Стерджису вполне доставало и этого. Не обременённый какими-либо обязательствами перед семьёй, он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. У него прекрасная жена, замечательный лучший друг, он пошёл служить в аврорат – чтобы было куда пристроить свою глухую ярость и злую энергию, которыми он полнился с малых лет.
[indent] Его не пугала война: тогда он ещё наивно полагал, что они трое переживут любые трудности.
[indent] Он ошибся. Не пережили.
[indent] Он остался один. Сначала похоронил Дафну, которую убили у него на глазах, а спустя время и Бенджи – до похорон у него ещё теплилась надежда, что он выжил, но письмо от миссис Фенвик эту надежду окончательно перечеркнуло. Лишь сейчас в голове бешеной каруселью проносятся все те несостыковки, которые должны были вызвать у него подозрения ещё тогда – и не вызвали, потому что он был слишком поглощён своей скорбью. Тела Бенджи ведь никто не видел – только закрытый гроб. Тогда сослались на то, что Пожиратели изуродовали его почти до неузнаваемости – а теперь выясняется, что всё это было ложью. Похороны оказались фикцией.
[indent] А Бенджи жив. Или ему это только кажется?
[indent] Стерджис невольно сдавливает горло крепче и чувствует, как под кожей испуганно бьётся чужой пульс – быстро-быстро, словно пойманная птица. Из безвоздушной и беззвучной прострации его выводит молящий хрип Бенджи – внутри Стерджиса мгновенно вспыхивают искры, яркие и жалящие.
[indent] «Я всё объясню», – уверяет его Бенджи.
[indent] – Что объяснишь? – зло рычит Стерджис, и тон его голоса тут же скатывается до издевательского, – как ты из могилы вылез, да?
[indent] Невольно он дёргает головой в сторону стоящего поодаль надгробия.
[indent] Усилием воли он заставляет себя разжать пальцы, выпустить Бенджи из своей хватки, чтобы в следующее мгновение он повалился вниз, как мешок картошки: Стерджис не обратил внимание на это сразу, а теперь это увечье бросилось ему в глаза, и его словно обдало жаром – таким сильным, что им наверняка можно было бы спалить все леса вокруг.
[indent] – Это они сделали? – хрипло выдыхает он. Не сказать, что рассчитывает на ответ – всё, в общем-то, и так понятно.
[indent] Он уже сложил два и два и теперь лишь давит в себе желание немедленно выкосить половину Лондона, истребить всякого, кто поддерживает Пожирателей, истребить чистокровных, истребить любого, кто мог бы иметь хоть какое-то отдалённое отношение ко всей этой истории. Ярость кипит в нём, заставляя глаза наливаться кровью и сжимать челюсть с такой силой, что болят зубы.
[indent] Он опускается на колени, становясь так, чтобы Бенджи мог смотреть ему прямо в глаза. Он весь содрогается в рыданиях, лицо залито слезами – а против него Стерджис, который весь кипит и которому буквально чудом удаётся сдерживать эмоции, накрыв их ледяной каменной маской. Внутри него бушует самая настоящая буря, глаза полыхают от гнева, а само лицо кажется будто бы восковым.
[indent] Он видит, в каком состоянии Бенджи – но у него не осталось сил на то, чтобы его жалеть.
[indent] – Рассказывай, – жёстко цедит он, скрипя зубами, – от и до.

Глядя на картину на выставке ноунейма Энди Уорхол воскликнул: «Какая красота!» и зааплодировал, чуть не выронив бокал с игристым вином. Чтобы зациклить этот порочный круг и превратить весь сюр в вонючий Уроборос, Томас, глядя на неприветливую картину сырости и грязи по стенам подвала в поместье Фоули под Плимутом, с наигранным восхищением декламирует про себя: «Какая мерзость!» и приветливо улыбается мелькающим на подходе людям.

И если Рембрандт писал людей худшими в своей личине — подтертыми черным мазками, грязными полутонами и сгнивше-розовым, очерняя чревоугодие и гордыню, маслом — то вырезанные из кардстока спустя почти два века они — уроды в серости и свете одной-единственной сальной свечи — не изменились ни на йоту. Томас мерно шагает по лестнице вниз, свет убывает с его лица и превращает натужную веселость в застывшую картину Рембрандта, всеми забытую и выброшенную на помойку двести лет назад. По ощущениям, кто-то услужливо не забыл обтереть о нее свои ноги.

— Прекращай лыбиться, — дергает Томаса идущий впереди Фоули. Он не оборачивался, но его спина выглядит достаточно массивной и жилистой под обтягивающим костюмом-тройкой. Спорить не хочется. Томас молчаливо отводит взгляд и сжимает губы.

Червоточина грязи и сожалений, храм боли и костей, тихий Сайлент Хилл под эгидой славного протектората и парфешной мечты о том, что завтра будет лучше — где-то тут ютились мечты и надежды людей, уютно убаюканные под кашпо из черепов и трупоедов. Если бы на выпуске их Хогвартса вместе со словами о «трудной дороге и успехе» вежливо не забыли добавить то, что лестница будет из трупов, пришлось бы задуматься. Теперь же на Томаса смотрят все — мертвые и слепые сверлят ненавистью затылок, будущие и настоящие выдавливают из глазниц все, что осталось. Хочется смыть пергидролем их обгладывающий насухо голод, развернуться и слизать с мутных глазных яблок все немое осуждение и закричать про то, что все будет хорошо. Когда-нибудь. Может быть, не сегодня. Не сейчас.

— Знаете, — говорит Томас. Душащая тишина подземелий едва разбавляется его звонким голосом. Все становится похожим на постановку из театра теней, — существует одна интересная теория о мироздании. Человек сидел за обычным письменным столом и ел яблоко. Он надкусил его один раз, а потом случайно задел локтем. Яблоко закатилось под тумбочку и осталось там на много-много дней…

Фоули останавливается в полупрыжке и едва не скользит, когда поворачивается на пятках лицом к лицу с Томасом. Заинтересованным в продолжении истории он выглядит ровно на столько же, на сколько рад возиться с одним из новичков в Пожирателях.

— Мальчик, либо ты сжимаешь губы и стягиваешь сосало, либо тебе лучше не знать, что случится в ином случае.

Томас кивает, камерно улыбается, отдергивает себя, строит серьезную гримасу и кивает еще раз. Фоули тяжело вздыхает.

Дверь открывается с заунывным поскрипыванием. Аскетично развалившееся нечто на полутонах и полусловах — отголосок ненормального в тональности влюбленного «К Элизе» — едва ли человек, на полторы доли шмоток мяса и оголенных нервов на стуле экзекуций. Рядом стоит Лестрейндж. Томас ловит себя на том, что комната разом делится пятьдесят на пятьдесят — и если синонимом правой стороны была блевота поперек горла, то Лестрейнджа хотелось приодеть в белую бисерную рясу, взяться за ручки и рассказывать друг другу секретики шепотом. От этих ассоциаций блевать хочется в два раза сильнее.

Проблема Рудольфуса Лестрейнджа была в том, что он отчаянно не желал становиться героем чьей-то истории, а когда, вопреки всему, стал, это его ужасно расстроило. А расстройств им и так хватит на десять жизней вперед.

— Скажи честно, в какой из вариантов вселенных я могу увидеть тебя не в подвале пыточных рядом с человеком, которому надо загонять иглы под ногти, — Томас весело бросает это в никуда и подтягивается под руку Рудольфусу. Так, чтобы человек на стуле маячил только на периферии зрения.

Улыбается почти не устало. Разрешение говорить возвращается к Томми вместе с саркастично едким чувством юмора, и это значит, что в этом вечере еще не все потеряно. Возможность смеяться делает Эйвери живым даже с внушительных размеров дыркой в груди. А со всем, что происходит в жизни после того, как на пороге появляется незваный гость, Томас знает, что спорить бессмысленно.

Эйвери трет пальцы. Принюхивается. На его щеке дергается мускул.

— Неужели все действительно должно начинаться и заканчиваться вот так, — вопрос получается риторическим и неясным. Томас и сам не успевает сформировать мысль до конца — подоплека фундамента кроется то ли в том, что Томас всегда оказывается с Рудольфусом под ручку в гнилых декорациях, то ли в том, что люди садятся на этот стул и забывают, что такое дышать. — Когда ты уже откажешь отцу в этом чайном часе?

Что такое смерть? Отсутствие жизни? А жизнь? Отсутствие смерти? Как темнотой считается отсутствие света, а светом отсутствие темноты. Страшно несправедливая загвоздка — ведь темнота дополняет свет, а свет темноту нет. Или да? А тень лишь доказывает существование солнца, ведь без солнца не будет тени. А будет ли солнце без тени? Если солнце не дает тень, то значит, что оно не светит, а как же тогда солнце может называться солнцем, если оно не светит? То есть, солнце и тень, темнота и свет связаны по тому же алгоритму, по какому связываются жизнь и смерть. Если отобрать жизнь, то будет смерть, но если отобрать смерть, то будет…

Томас чихает в кулак.

Смотрит на Лестрейнджа. Тянет лыбу по-дурному.

Передергивает плечами. Будто да, вот так. Нарочито весело интересуется:

— Что будем делать?

И грустно переводит взгляд к мыску ботинок живого трупа.